Исторические и культурные травмы: разговор с психологом

— Культурные и исторические травмы относятся к психологическим и эмоциональным последствиям, которые возникают у групп людей в результате длительных периодов угнетения, насилия или эксплуатации. Эти травмы передаются между поколениями через социокультурные процессы и влияют на коллективную психику группы.

Культурная травма возникает, когда члены группы испытывают нарушения своих социальных и культурных норм и ценностей в результате событий или действий, которые глубоко нарушают общественные структуры или коллективные идентичности. Примеры могут включать геноцид, рабство или колониализм. А историческая травма, в свою очередь, относится к травмам, вызванным событиями, произошедшими в прошлом, но продолжающим воздействовать на последующие поколения через механизмы памяти, повествования и воспроизведения культурных практик. Это может включать продолжающееся воздействие прошлых несправедливостей на текущее социально-экономическое положение и культурные практики.

Изучение этих травм помогает понять, как события, произошедшие десятилетия или даже столетия назад, могут влиять на текущее психологическое состояние и поведение группы или сообщества. Это также подчёркивает важность культурно-чувствительных подходов в психотерапии и социальной работе для адресации и исцеления таких травм.

— В настоящее время при анализе психологических процессов, связанных с нашей идентичностью, можно выделить ряд тенденций, которые указывают на культурные и исторические травмы. Их, в свою очередь, можно охватить концепцией «внутреннего усвоенного угнетения». 

В культурной психологии понятие «внутреннее усвоенное угнетение» (internalised oppression) относится к процессу, в ходе которого индивиды принимают и нормализуют отрицательные стереотипы, предубеждения и идеологии, которые общество навязывает группам, к которым они принадлежат.

В культурной психологии это понятие помогает анализировать, как культурные, социальные и исторические контексты влияют на самосознание и поведение индивидов. Часто внутренне усвоенное угнетение связано с этническими, гендерными или социально-экономическими идентичностями и может вести к самодискриминации, самоограничениям и психологическим трудностям. 

Примером могут служить динамики, наблюдаемые в социальных сетях, таких как Facebook и Instagram, которые становятся не только средством общения, но и пространством для культурных столкновений и столкновений идентичности. В цифровой среде часто происходит такой процесс: люди выражают взаимную неприязнь и усугубляют конфликты через генерализацию отдельных поступков на всю группу через ненависть к национальности. Если человек совершил проступок, то эта ответственность не персонализируется, а наоборот, обобщается, и вместо индивидуализированной ответственности мы получаем безадресные обвинения казахской культуры.

Например, если кто-то из представителей казахской общины совершает ошибку, быстро формируется мнение, что «это наша культура», «это часть нашего казахского воспитания», «біздің қазақтың оңбайтын тұсы», «во всём виноват уят», «наша культура такая». Вместо того чтобы осознавать, как конкретные события влияют на личную жизнь, люди могут перенаправлять свою фрустрацию и разочарование на общество или культурные группы в целом, что усиливает цикл внутреннего угнетения и культурного саморазрушения. 

Другой всеобщей тенденцией нашей современной идентичности является «постоянная недостаточность» (sense of not enough): мы сейчас нацелены к постоянному развитию и обучению через различные поверхностные курсы, оставляя глубокие вопросы самопознания и самоидентификации незатронутыми. Наше счастье перестало быть личным и внутренним состоянием, а уважение не измеряется личными качествами, а достижениями, продолжая тенденцию советских орденов и задач пятилеток: «сделать 145 ягнят из 100 овец», вместо исконного казахского понимания воплощения себя и уважения. Ведь в казахском обществе уважаемого «шешен» или «би» слушались, они становились кем-то благодаря только лишь личным качествам и глубокому пониманию бытия. 

Люди часто не приходят к глубокому пониманию самих себя, а склонны постоянно «настраивать» себя, адаптируясь под социальные ожидания. Например, современные курсы развития в нашем обществе направлены на то, чтобы дать готовые ответы. Как когда-то партия давала готовый рецепт счастья. Очень примечательно, что такие, как «қабырғаңмен кеңес» и другие казахские исконные конструкты, не только не реализуются, а забыты. В этом тоже есть продолжение советского образа жизни – когда индивидуальность должна была быть уничтожена, вместо неё необходимо было создать единого советского человека. Я в своей книге привожу, что подобные тенденции были начаты со строительством советского государства: в 1918 году 16 октября Государственная комиссия по просвещению принимает «Основные принципы единой трудовой школы», согласно которым особое внимание уделялось психологическому воспитанию молодёжи с акцентом на необходимость отказа от «индивидуалистических и эгоистических настроений», которые считались пережитками прошлого или тем, что является непростой тенденцией буржуазной школы, которая тем самым «плодит баранов» (приводится словосочетание из вышеупомянутого документа. — Прим. Н. М.). В результате в нашем обществе существует тенденция, когда человек должен взращивать себя таким образом, чтобы не за советами прийти, а находить ответы у себя, а то и привыкнуть к тому, что человек – не готовый ответ, а всегда вопрос и поиск ответа на этот вопрос.

Все эти поведенческие паттерны подчиняются закономерностям культурных и исторических травм, однако наблюдается недостаток исследований, специально направленных на анализ взаимосвязи между нашими психологическими процессами и историческими событиями. К примеру, сегодня в арсенале исследователей имеются труды таких учёных, как Кэмэрон, Байер, Монтгомери, Дюбюссон, Киндлер и Вернер, в области антропологии и социологии, касающихся широких социальных вопросов, в то время как специфические психологические аспекты часто остаются без внимания. Элементарно, посмотрите на фамилии. Даже в академической сфере относительно психологических оснований современной казахской идентичности мы видим подавление коллективных или личных переживаний, связанных с историей. У нас практически нет исследований Атамқұлова, Қойшығұлова, Қосшығұловой в психологической науке относительно исторических и культурных травм. Мы всё ещё не можем подойти к своей боли хотя бы на уровне понимания. Мы ограничиваемся констатацией исторических фактов. А какие они оставили последствия и с какими последствиями мы живём – это находится за пределами нашего сознания. Это ограничение препятствует глубокому пониманию личных психологических травм и защитных механизмов, порождая, в свою очередь, современные социальные и культурные травмы.

— В 2018 году была опубликована работа Роберта Киндлера Stalin’s Nomads: Power and Famine in Kazakhstan о том, что в нашем обществе делается упор на положительные аспекты истории до советского времени, которые отражают национальную гордость. Действительно, наше повсеместное внимание сосредоточено на инициативах, цель которых — возрождение и укрепление культурных элементов и структур, которые играют ключевую роль в формировании национальной идентичности. 

Как подчёркивают многие теории психологической травмы, перед началом работы над преодолением глубоких травм человек должен накопить достаточно ресурсов. Такой подход к психологической подготовке помогает личности столкнуться с трудными истинами, которые могут оказаться крайне болезненными. Сходным образом можно рассмотреть и коллективные психологические процессы, происходящие в обществе: для нашего общества стало важнее восстановить и признать культурные экспрессии, потерянные или уничтоженные в советский период.

Однако мы наблюдаем сейчас, что общество часто фокусируется на внешних атрибутах, таких как традиционные одеяния – например, сәукеле или қажекей. Эти элементы, безусловно, являются важной частью казахской культуры и представляют уровень глубокого и многогранного культурного наследия. Однако этот интерес нам показывает многое – наш интерес ограничивается лишь внешними атрибутами. И подобный интерес может не дотягивать до сущности или внутренних переживаний, которые они представляют.

Ещё один пример. Современные большие траты на традиционные мероприятия, такие как құдалық на 500 человек или тұсау кесу, могут быть интерпретированы как попытка удержать или возродить традиционные ценности и обычаи в современном контексте, где они сталкиваются с угрозами забвения или упрощения.

С другой стороны, важно понимать, что такие масштабные мероприятия в прошлом имели важное социальное и экономическое значение. Например, отыз күн ойын и қырық күн той могли служить важными социальными и экономическими функциями для номадов, которые жили разрозненно. Эти мероприятия позволяли наладить социальные и деловые связи, обеспечивая возможность для встреч и общения, что было жизненно важно для поддержания социальной структуры и экономического благополучия. В свою очередь, современное «расточительство» в традиционных празднованиях, возможно, отражает стремление сохранить связь с прошлым, но не на сущностном уровне. Важно задавать себе вопросы о том, насколько эффективно и аутентично такие мероприятия передают глубину и суть традиционной казахской культуры и какие психологические и социальные потребности они на самом деле удовлетворяют в современном обществе. 

В своих двух книгах я исследовала более 100 традиций и 25 национальных игр. Они все имели психотерапевтический потенциал. Они имеют глубокие экзистенциальные, психологические, социальные и антропологические, экономические функции. Но сегодня нет никакого интереса к сущностям этих культурных экспрессий, кроме как их формального соблюдения. Таких культурных элементов много. Таким образом, не только внешние, но и сущностно-внутренние переживания требуют глубокого исследования и рассмотрения.

— Мой интерес возник из моей профессиональной деятельности, связанной с работой с людьми. К примеру, учитывая распространение насилия в обществе, я не могу просто обозначить насилие как один из наших культурных вопросов или тенденцию. Подходить к этой проблеме с критикой и отрицанием недостаточно. Важно проникнуть в суть этих процессов, исследовать глубинные корни и механизмы насилия, так как эти вопросы являются системными.

Обладая обширными знаниями в области криминологии и психологии насилия, я осознаю, что насилие часто является проявлением бессилия, как это подчёркивали такие учёные, как Ролло Мэй и Ханна Арендт. Это бессилие можно рассматривать как форму внутреннего угнетения, когда индивиды или группы, чувствующие себя бессильными в одних аспектах своей жизни, могут проявлять агрессию и гнев в отношении более слабых, пытаясь таким образом восстановить своё чувство контроля и мощи. И здесь вопрос в том, почему в нашем обществе повсеместно люди ощущают себя бессильными и направляют свой гнев на тех, кто слабее? Всё это требует более глубокого понимания. Это насилие может быть направлено не только на другого, я имею в виду и аутоагрессию. Именно эти вопросы должны породить интерес к культурным особенностям как важной части индивида. 

Живя и работая в этом обществе, я не могу не заниматься глубинными вопросами культурной психологии. Я не могу ограничиваться развитием, коучингом. Я сталкиваюсь с людьми, которые испытывают культурные травмы. Если мы не будем исследовать эти глубинные процессы, моя работа окажется столь же поверхностной, как одевание традиционных украшений и одежды без понимания их глубинного значения. Таким образом, я вижу задачей каждого психолога — не обслуживать видимую часть культурной идентичности и последствия в них, а проникнуть в суть этих культурных и психологических процессов, которые формируют жизнь людей в нашем обществе, для их преодоления.