Я всегда знала, кого вижу в зеркале: монологи казахстанских транс-женщин

 30 января 2019

Мой путь к себе продолжается всю жизнь. Помню себя в возрасте четырёх или пяти лет. Я спорила с мамой, она мне что-то запрещала, а я говорила: «Мам, я же тоже личность! У меня есть свои желания и мечты». Она отвечала: «Да какая ты личность? Ты ещё ребёнок!» Не помню, что она говорила дальше, в память врезались именно эти слова.

Помню пионерский лагерь в Закарпатье: я бегу в пшеничное поле, делаю крестик, плачу и молюсь... Не могу вспомнить, что конкретно тогда случилось, но меня травили. Чаще всего потому, что была слабой и плаксой, не могла за себя постоять. Из-за этого я стала сторониться общества и стала одиночкой. 

Я выросла без отца. Мама работала на государственной должности с погонами. Я часто оставалась одна. Мама на работе, друзей почти не было – с мальчиками мне было неинтересно, а девочки к себе не брали. Да и я не особо к ним рвалась. Читала дома книжки или каталась по Киеву на скейте. В шесть или семь лет сама пришла во Дворец пионеров и записалась в кружок судо- и авиамоделирования. А летом ездила к бабушке за 300 километров от Киева в город Новгород-Северский. Там с двоюродными сёстрами играли в куклы, строили шалаши, рыбу ловили. Туда и обратно я ездила одна. Лет с четырёх мама меня поручала водителю автобуса, и он выпускал меня только тогда, когда видел бабушку.

В общем, я была самостоятельной и никто меня особо не ограничивал. Видимо, поэтому мне не нужно было как-то особенно себя выражать в гендерном плане. Хотя были приступы – красилась маминой косметикой, наряжалась в её одежду. Очень хотела быть такой же красивой. Но когда я красилась, всегда чувствовала себя неправильной и виноватой.

С 13 до 15 лет я жила в Индии. Когда случилась авария в Чернобыле, весь мамин отдел бросили на разгребание информации о катастрофе. Через них прошло много жизней и смертей – это было очень большое потрясение. Поэтому, когда Союз развалился, мама ушла из органов, ударилась в поиск смысла жизни и изучала восточные практики. Стала исповедовать кришнаизм, проповедовать, распространять литературу. За успехи её наградили – отправили меня в школу для одарённых кришнаитских детей. Мы изучали ритуалы, мантры, астрологию и астрономию, учились играть на музыкальных инструментах и ездили по всей Индии открывать храмы. Правда, потом меня выгнали из-за недостаточной заинтересованности в религиозной карьере и выслали в Казахстан – мама переехала сюда вслед за своим гуру. 

Вся эта кришнаитская история сильно отсрочила мой переход. Потому что часть индуистской философии заключается в том, что каждый человек – это, прежде всего, душа. И в теле две личности: душа, женское начало – это мы, и сверхдуша, мужское начало – это бог. По сути, все люди – женщины. И то, что я не чувствовала себя мужчиной, совпадало с философией. Поэтому в сложные моменты думала: «Я – душа. Это тело – что-то временное». И какое-то время мне было нормально.

Вскоре я ушла из общины, стала жить отдельно и более небинарно себя выражать. Люди на улицах называли меня педиком. Один знакомый даже пришёл к маме и сказал ей, что я гей, чтобы не возвращать мне деньги. А я тогда женилась, у меня родился сын, меня никогда не интересовали мужчины. До сих пор не могу понять, зачем он так поступил и в чём была логика.

Со своей женой я познакомилась на дне рождения. Она пригласила меня на свидание, и мы начали встречаться. Она дарила цветы и вообще ухаживала. Мне казалось, что она меня чувствует, понимает и принимает. Поэтому не видела нужды в каком-то особом разговоре. Но после рождения сына всё изменилось. Думаю, она до сих пор меня винит за то, что я не смогла всё правильно организовать, защитить её от дискриминации врачей и их вымогательств. Она нуждалась во мне как в мужчине. А я никогда не понимала, как быть мужчиной, как заботиться о ней иначе. У меня началась депрессия и сильнейшая гендерная дисфория, и это привело к каминг-ауту перед женой. Она сказала, что я разбила ей сердце. Отношения перестали быть близкими, но я несколько лет пыталась склеить наш брак, быть мужчиной и подавлять в себе свою суть.

Сейчас с бывшей женой мы почти не общаемся. Но с ребёнком я вижусь, всегда становлюсь на его сторону в любом конфликте, даже если он виноват. Стараюсь воспитывать сына через принятие и любовь – мне кажется только так и можно. У нас с ним приятельские отношения, я честно отвечаю на вопросы, которые у него появляются. И да, он знает о моей идентичности и нормально это воспринимает. Сын называет меня «папа женского рода» и использует местоимение «она». Важно как можно раньше донести до детей информацию о том, что люди бывают разными. 

Виктория Рай, 27 лет

Я училась в колледже на дизайнера одежды и параллельно работала в салоне красоты мастером маникюра и педикюра. Всё было прекрасно, и я думала, что так будет всегда. Первый салон принадлежал подруге моей мамы – она знала, но всё же спросила, как ко мне обращаться. На минуточку, салон находился в пригороде Алматы. Так что это было особенно мило. Другой салон был в городе, рядом с колледжем. Там у меня документы попросили спустя месяц. Я никогда не скрывала, кто я, но всегда предупреждала и говорила, что документы у меня не изменены. А в этот раз просто забыла сказать, поэтому было очень страшно. Владельцы салона меня поняли, но администратор разнесла «новость» по всему салону... Некоторые нормально отреагировали, у кого-то был интерес, кто-то стал относиться достаточно предвзято. 

Я устроилась консультанткой в магазин в крупном ТРЦ – это было очень круто, моя первая серьёзная работа со всеми отчислениями. Мне нравилось всё: философия бренда, вещи, коллектив. Я тогда жила в пригороде, вставала в шесть утра, ехала на работу, обратно возвращалась за полночь и почти не спала. Но я настолько кайфовала! Меня повысили до кассира, потом – до мерчандайзера. Позже магазин закрылся, и мне пришлось снова искать работу. Поработала в другом, доросла до директора, но там мне было скучно. Меня приглашали разные компании из модной индустрии, но мне не нравились вещи и то, как у них устроен рабочий процесс. Такая вот я, немного помешанная на том, чтобы в первую очередь было комфортно душе.

Сейчас я мини-байер – занимаюсь заказами зарубежной одежды для местных покупателей. Ещё являюсь волонтёркой трансгендерной инициативы и занимаюсь своей линией одежды. Первую коллекцию сделала практически сразу после окончания колледжа, и теперь повторяю это раз в год. В поте лица работаю на других людей, получаю зарплату, откладываю, а потом делаю на эти деньги коллекцию, которая расходится в основном среди моих друзей и знакомых. На этом особо не зарабатываю, но и в минус никогда не уходила.

Меня никогда не звали на собеседования только для того, чтобы посмотреть, как на дикого зверька. Но, общаясь с другими трансгендерными людьми, я такие истории слышала. Хотя гораздо чаще попросту не зовут, а если они говорят о своей идентичности во время собеседования, их мягко – а иногда и совсем не мягко – посылают. Почти нереально найти работу в государственных сферах. В рамках обучения по программе молодых правозащитников фонда «Сорос» я проводила исследование на тему доступа трансгендерных людей к трудоустройству. В глубинных интервью участвовали представители разных организаций: я спрашивала, как они относятся к трансгендерным людям и к идее того, чтобы такие люди работали вместе с ними. Могу сказать точно, самые трансфобные и отвратительно настроенные – госработники. Там всё ужасно. И это люди, которые работают с населением. Даже если трансгендерный человек придёт к ним не на работу, а за какой-то услугой, может произойти нечто страшное.

Даже изменённые документы не дают никаких гарантий. Для того чтобы их выдать, государство принуждает сделать хирургическую коррекцию. Это не только дорогостоящая, но и стерилизующая операция. Получается, государство заведомо принуждает граждан к тому, что приравнивается к пыткам. Плюс некоторым эта операция противопоказана по состоянию здоровья. Во многих западных странах для смены документов не нужны никакие экспертизы, достаточно написать заявление о том, что ты – трансгендерный человек. Даже в соседнем Кыргызстане довольно актуальная процедура гендерного признания: нужно всего лишь получить диагноз, будь он неладен. И то только потому, что он есть в МКБ-10 (Международная классификация болезней. – Прим. ред.), а одиннадцатая, где транссексуализма в списке нет, будет принята ещё нескоро.

А вообще дело не в документах. Работодатель может уволить просто так, зная, что не последует никакого наказания. Потому что государство никак не может принять антидискриминационный закон, который бы защищал по гендерной идентичности. Хотя есть много различных рекомендаций от ООН и других организаций. Но пока в Конституции написано, что никто не может быть дискриминирован по полу, расе и так далее. Гендерной идентичности в этой формулировке нет, но есть фраза «... и другие признаки». В Трудовом кодексе даже её нет, там закрытый список – получается, по всем остальным признакам человека могут уволить. Кодекс не соответствует Конституции – такого в принципе не должно быть. Но у нас почему-то так. И это лишает людей защиты. 

Я родилась в маленьком провинциальном городе на севере Казахстана – в Павлодаре. У меня не было каких-то внутренних дилемм: я Султана и я личность. Я всегда знала, кого вижу в зеркале, кто я такая. Но все вокруг не знали.

Первый публичный каминг-аут я совершила в шестом классе. Меня все знали как мальчика Султана, и было очень сложно прийти и сказать, что все они были неправы. Но в один день я поняла, что больше так не могу, и пришла в школу на дежурство, надев мамину блузку. На линейке директриса начала меня стыдить: «Посмотри на себя, ты же женоподобный! Позорище!» В общем, унизила меня перед всеми одноклассниками, и они поняли, что раз директор может себе такое позволить, то и остальным тоже можно. Разумеется, никто меня как девушку не воспринимал, я для всех была пидором. 

Нападки однокурсников было не так сложно выносить, потому что всё это было больше за спиной. А вот со стороны администрации было жёстко. Это странно, когда в художественном колледже, где нет никаких стандартов внешнего вида, так сильно вмешивались в личную жизнь: говорили, как выглядеть, как стричься, какую одежду носить и как разговаривать. Неприемлемо и неправильно. Разруливать всё это получалось с трудом: меня не считали за человека. Мало того, что мне не было 18, так ещё и транс-женщина. Трансфобия мешается с эйджизмом, и никакие конструктивные диалоги не помогают. Мне каждый день приходилось доказывать, что я не верблюд, а мне всё время отвечали: «Камон, ты верблюд. А верблюды не разговаривают».

Это было очень обидно, больно и травматично. Мои родители не могли мне с этим помочь – у них не было каких-то эмоциональных или физических ресурсов, они выросли в других условиях и не знали, как ставить интересы ребёнка выше интересов общества. Значит, единственный человек, кто может мне помочь, это я. Я устала приходить в аудиторию и видеть, как на меня неодобрительно смотрит преподавательница, устала слышать смешки за спиной и как меня называют «Оно художницо». Я не хотела быть в их власти, пришла и сказала: «Молодцы, вы меня довели, у вас получилось. Отдайте мои документы, я больше не буду здесь учиться». Выяснилось, что просто так уйти нельзя: нужно либо окончить, либо перевестись в другой колледж. Тогда мы с мамой поехали в департамент образования. Во главе стояла прекрасная женщина: она меня выслушала, называла по моему имени, с моим местоимением. Вызвала другую женщину, которая была менее дружелюбной, но глава была очень категорична: «Я дала задание, исполняй». На следующий день позвонила очень вежливая куратор из колледжа и сказала, что я могу забрать документы. Глава департамента не имела полного контроля над колледжем, потому что он был частным, но она отправила туда проверку. Так что меня ещё там добрым словом не раз помянули. 

После этого с подачи классной руководительницы мне всем классом устраивали бойкот. А я всё равно была той персоной, которая говорила о неприятном, говорила, что так не должно быть. Из-за этого взрослые считали, что я себя плохо веду, наглею, придираюсь. Всех всё устраивало: «Ой, не начинай, давай быстро по-тихому сделаем и забудем». Какие-то идиотские поручения педагогов, незапланированная уборка территории – что угодно. 

По большей части мой активизм – он про видимость. Я даю интервью, свечу лицом, волонтёрю в разных проектах, перевожу статьи с английского и оказываю консультативную поддержку трансгендерным людям в Сети. Но я не воспринимаю это как большую работу, отнимающую кучу сил. Не считаю, что говорить о себе и показывать своё лицо – это смелый поступок. Почему вообще кому-то должно быть стыдно за то, что они те, кто они есть? Самая большая моя работа – комьюнити-центр по поддержке ЛГБТ-сообщества в Астане. Там я привлекала специалистов и специалисток, организовывала мероприятия и тренинги, организовывала всё так, чтобы всем было комфортно. Всячески помогала сообществу и давала возможность понять, что комьюнити – это люди. Которые никому ничего не должны, которые ни в коем случае не должны извиняться за своё существование и которые будут силой, пока они вместе. Не важно, будет стоять это здание или нет, будут ли у них психологи и юристы или нет. Это, конечно, крутые опции, но это не главное. У российской ЛГБТ-сети всего один штатный юрист на всю огромную организацию. Раньше так было, не знаю, как дела обстоят сейчас. Напомню, когда в Чечне начался геноцид ЛГБТ-сообщества эта организация помогала людям покинуть республику.