Арина Осиновская: «Власть не позволила KazFem провести марш, но это не значит, что мы замолчим»

29 марта 2019

— Я думаю, оживает. Протестный потенциал растёт. Меня не было в стране, когда шли крупные протесты, но сейчас я вижу, насколько у людей накипело и как они пытаются это высказать любым доступным способом – и всё чаще уже не в фейсбуке. Поэтому мне кажется, что люди уже готовы заявить о себе. Но активистов не просто мало, их воспринимают либо как провокаторов, либо как людей, которые хотят привлечь к себе внимание. Как серьёзное политическое заявление или заявление о гражданской позиции это всё не воспринимается.

— Давай теперь от общего к частному. Фемактивизм – что в стране происходит с ним?

— Смотря что считать фемактивизмом. Политический акционизм – то, чем по большей части занимаюсь я, – это попытки привлечь внимание к проблеме доступным способом: какой-то публичной акцией. О ней напишут СМИ, потом попытаются ответить депутаты... Проблема понеслась, дошла до каких-нибудь круглых столов, куда активистов, правда, не пригласят. Потому что активисты – слишком маргиналы для таких собраний. Но мой вклад в том, что проблема вскрылась и обсуждается.

— Но активизм – это же не только лозунги и плакаты?

— Конечно. Долгое время я знала всего несколько женских организаций: FemFilm Суинбике Сулейменовой, занимающиеся проблемами ЛБ-женщин Feminita и ещё FemPoint. На фестивале феминизма Femagora я увидела весь спектр: женщины, которые занимаются кризисными центрами, социологическими исследованиями, проблемами в науке. Это тоже активизм – они стараются своими знаниями и умениями что-то донести до общества, показать проблемы.

— Довольно много, но не все себя так называют. Часто слышу: «Я не феминистка, но...», и дальше идут поинты, которые она поддерживает. И женщин угнетают, и говорит она об этом публично, и делает что-то, но феминисткой Aне считает. Насильно человека не заставишь, но это же и есть фемактивизм.

В России всё это больше развито. Понятно, что в Казахстане меньше населения. Здесь всё сконцентрировано в Алматы и Астане. И всё приходится начинать с нуля. Если ты хочешь волонтёрить в кризисном центре, надо создать группу волонтёров. А то и сначала кризисный центр – у нас их очень мало, их мало поддерживают. Если ты хочешь ходить в феминистскую группу поддержки, её тоже надо сначала создать. 

— Печально это очень...

— Да. Я, с одной стороны, вдохновляюсь этими женщинами, которые что-то создают. Но с другой, понимаю, что это всё ещё в таком зачаточном состоянии... Активизм только-только начинает обрастать разными группами.

— Это какая-то странная тенденция в нашей стране. И феминизм, и всё остальное как лет пять-десять назад «только начиналось», так до сих пор «только начинается». Почему, как думаешь?

— Раньше выражать своё мнение было не принято вообще. Особенно по политическим вопросам. Сейчас все тоже осторожничают, но всё же стало больше гласности. Выросло менее запуганное поколение. Нас учили, что нужно сидеть дома и не высовываться, а сейчас молодёжь более свободная.

— Двадцать шесть.

— То есть вопросами активизма нынче интересуются, условно, двадцатилетние?

— Да. Те, кому пока ещё нечего терять. На них сложно повлиять теми инструментами, которые работают со взрослыми: работа, кредит, семья.

— Значит, главная причина того, что у нас не развит активизм, в запуганности людей...

— Да. Люди боятся не то что высказывать свою позицию, но и даже иметь её. А когда не просто говоришь, но и что-то делаешь, вовлекаешь других, тратится огромное количество ресурсов.

С женским активизмом всё ещё хуже. Во-первых, о проблемах женщин будут печься именно женщины. Нет смысла сидеть и ждать, пока выйдет какой-нибудь профеминист и скажет: «Давайте поговорим о проблемах женщин». Такого никогда не будет. Для нас самих это должно быть важно. И пока мы не начнём об этом говорить, никто не начнёт. А начали мы очень поздно – у нас страна, где женщина должна сидеть и молчать. Менталитет такой.

— Да-да! Сначала ты вырастаешь с мыслью, что не нужно сильно высовываться, особенно если ты девочка. А потом, когда что-то сказать всё-таки хочется, понимаешь, что последствия будут не очень хорошими. И тогда думаешь: «А зачем мне это всё вообще надо?»

Мы как раз с этим и столкнулись, когда подавали заявление на проведение марша. Многие говорили: «Зачем вам это надо?» А потом... Нам, грубо говоря, нечего терять: у нас нет госработы, учёбы и так далее. Но у кого-то это всё есть. И на них очень легко повлиять. 

— Вот, кстати, расскажи подробнее про марш. Чего вы хотели?

— Мы хотели – сейчас будет странно – традиционный женский марш. В хорошем смысле этого слова.

— А какой плохой смысл у этого слова?

— В Казахстане всё, что связано с традициями, – очень грустно. Мы хотели вернуть 8 Марта изначальный смысл, напомнить, почему женщины вышли на митинги много лет назад. Они говорили о своих проблемах, требовали улучшения условий труда и равных зарплат. А сейчас это день мам, бабушек и пожеланий «украшать жизнь мужчины». Было бы круто дать людям почувствовать, что они могут свободно собираться и высказывать своё мнение, что можно говорить о проблемах. Думаю, получи мы официальное разрешение, собралось бы довольно много людей. Причём разных полов.

— Сложно назвать чёткую цифру – очень многие писали, поддерживали. Думаю, больше ста человек точно бы собралось. Если бы официально разрешили, люди поняли, что бояться нечего. Честно говоря, я изначально не очень верила, что нам позволят. Поэтому лично мне хотелось максимально прозрачно показать, что в стране невозможно легально добиться свободы мирных собраний. Хотя все говорят, что можно. У нас было больше шести заявок в Алматы и ещё в Астане и Шымкенте. Отказали всем. Кому-то до сих пор не пришёл ответ, у кого-то заявка якобы не соответствует правилам. Моё заявление вообще зарегистрировали на адрес другой девочки, которую в акимате лучше знают – видимо, все феминистки у нас на одно лицо (смеётся). Нескольким девочкам угрожали в университете, чтобы они забрали заявки. В общем, нам дали понять, что это невозможно. Звали нас на беседы, а седьмого марта всем позвонили, чтобы напомнить, что ни у кого из нас нет разрешения и никуда выходить нельзя. Даже с праздником поздравили, ага.

— Всем позвонили, но некоторые так и не получили ответ?

— Да, именно.

— И чем закончилась вся эта история?

— Система показала, что её нереально сломать. Нам не дали провести марш в реальности, и мы сделали его в виртуальном поле. Но это не значит, что мы остановимся и замолчим. Даже эта попытка помогла девушкам в Казахстане понять, что они не одни, и узнать, что есть феминистские группы. Это даёт больше уверенности в своих силах. Появляется мотивация придумывать что-то ещё.

— Это утопия (смеётся). Нужны изменения как сверху, так и снизу. У нас вроде как есть законы, которые защищают женщин. Вроде как у нас можно выходить в декрет мужчинам и всем заявлять о бытовом насилии. Вроде как при каждом полицейском участке должен быть психолог, который поговорит с жертвой и поможет оградить от источника насилия. Но это всё есть только на бумаге, а в реальной жизни не работает. У нас из каждого утюга говорят, что должна быть классная семья и нужно рожать много детей. Если бы так же активно рассказывали о том, что не нужно бить жён или про социальное равенство, уже было бы легче дышать. Низовой активизм тоже должен быть смелее. Не хватает информации о наших правах и возможностях, особенно на казахском. Мне кажется, что люди готовы что-то делать, потому что все хотят жить лучше. Так что если дать им такую возможность, всё получится.