«Целые народы живут с этой травмой поколениями»: 

Зарина Ахматова – о депортации народов и участии в оксфордской выставке

Зарина Ахматова

16 июня 2022

В октябре прошлого года мне написала одна из создательниц проекта Ботакоз Касымбекова из Базельского университета (Швейцария), рассказала об идее, которую они собирались реализовать при поддержке Оксфордского университета. Цифровая выставка «История Советской Центральной Азии в 100 объектах» через предметы и личные вещи рассказывает о сложном историческом периоде в нашем регионе. Так как тема реставрации и сохранения исторической памяти о периоде репрессий для меня не чуждая, то общие знакомые посоветовали Ботакоз обратиться ко мне за одним из «экспонатов». Мы провели несколько важных, вдохновляющих меня разговоров про память и то, каким образом можно об этом рассказать. Обсуждали то, как коллективная травма может говорить в тебе через поколения. Я об этом много думаю в последние годы. 

Я – из потомков депортированных в 1944 году в Казахстан чеченцев, поэтому тема для меня была очевидной. Но не было понятно, что оставить «цифровому музею» в память об этой трагедии от моей семьи. У меня нет предметов, которые сохраняют эту память. Несколько недель ушло на эту рефлексию, пока в одном из разговоров с Ботой меня не осенило. 

Если вы знаете про историю массовых депортаций, то они выглядели так: одномоментно вооружённые солдаты приходили в дома, в которых преимущественно не было мужчин (их тайно собирали в других местах под предлогом мнимой мобилизации и изолировали), и давали возможность взять какой-то минимум вещей. Драгоценности, деньги, провиант в страшной дороге – больше десяти дней в холодных, переполненных вагонах для скота, в которых перевозили людей, – ушли на то, чтобы выжить. Моя прабабушка, например, обменяла золотое кольцо на сухой хлеб. Бабушка вспоминала, что когда их кормили, то это была редкая, жидкая, вонючая баланда и немного сухарей, и если их удавалось разломить, то оттуда вылетали мошки. Поэтому на станциях, когда удавалось куда-то вырваться (вагоны были заперты), меняли золото хотя бы на какую-то еду или воду. 

Понятно, что в такой ситуации говорить о каком-то наследстве в виде артефактов не приходилось. И тогда мы с мамой вспомнили эту историю про куклу. Прабабушка ехала с двумя детьми – моей пятилетней бабушкой Зарой и сыном Андарбеком – ему было 14, он погиб уже в лагере, потому что ему не оказали вовремя медицинскую помощь из-за комендантского часа. И чтобы Зара не плакала, прабабушка отрезала от косы волосы и сделала куклу. Это всё, что тогда могла сделать эта женщина для своей маленькой дочери в этом продуваемом вагоне, в котором их везли, даже не сообщив, куда именно.

Бота нашла украинскую художницу Инну Тарасову, беженку украинской войны, которая с дочерью вынуждена была бежать из Украины. Она сделала этот эскиз для цифрового музея и моего эссе. Мне это показалось такой важной «петлёй». Я стараюсь всегда делиться этой историей, когда выпадает возможность. Будь то лекция, статья или интервью. Несколько лет назад я собирала истории депортированных в Казахстан представителей разных народов. Почти всех из них уже нет в живых. Эти истории – свидетельства из первых уст – утекают как песок сквозь пальцы. И единственная возможность – записывать, передавать их дальше. Я так и не смогла это точно сформулировать, но для меня это важно.

Казахстан – моя Родина, причём во втором поколении. Моих бабушек, дедушек давно нет в живых. Бабушка Зара ушла в 2009 году, ей было всего 70 лет, дедушка умер в конце 90-х. Бабушки по отцовской линии не стало, когда я ещё в школе училась, она была уже в возрасте. Её муж умер от тяжёлой работы на спецпоселении в 40-х. Их могилы – здесь. И я не могу позволить себе не помнить. 

Есть ещё такой эффект: часто дети репрессированных не говорили про это с родителями, точнее, родители с ними не говорили. Во-первых, всем было некогда, нужно было выживать. Во-вторых, как я могу судить, это последствия того, что сейчас называют ПТСР – посттравматическое стрессовое расстройство, следствие тяжёлого травматического опыта, с которым, конечно, никакие терапевты не работали. Зато третье поколение (внуки, правнуки) уже стало задавать вопросы, интересоваться. И получилось, что первый такой объёмный разговор с бабушкой о депортации у меня состоялся в университете, когда я начала работать в журналистике и пришла записывать интервью с бабушкой. Мы обе плакали, и я даже больше. 

Мама рассказывала, что дома особо не принято было об этом говорить. И, поверьте, это действительно не тот опыт, про который хочется вести разговоры за чаем.

Про вымаранную из учебников историю. Это про адаптацию в новых условиях, в том числе и климатических. Тебя описали, как вещь, утрамбовали в вагон под вооружённым конвоем. Если кто-то не мог идти до грузовиков – их расстреливали или сжигали заживо. Остальных выгрузили в степи и лишили всех прав. Ты живёшь в спецпоселении, в лагере. И у тебя нет ничего, только вера в Бога, в близких, в себя, в человечность и сила духа, наверное. Вчера ещё была жизнь, а сегодня – землянка и редкий хлеб по талонам. За две недели полмиллиона человек потеряли землю, семью, близких. В местах депортации они жили в спецпоселениях, после комендантского часа нельзя было выходить. Еды не было, но обязательной была тяжёлая работа за талоны на минимальные продукты.

При этом местных в Казахстане запугали, распустив слухи, что едут «враги народа». А приехали голодные полуживые люди, среди них старики, женщины, дети. И тогда началось это взаимодействие, переплетение судеб, культур, языковых практик, человеческие отношения – кто-то кому-то помогал, кто-то подружился, кто-то кого-то приютил. Ведь это период войны, тут на местах экономическая ситуация была тяжёлая, но всё равно делились. Чеченские старики, которые ещё живы, до сих пор говорят на казахском лучше, чем следующие «городские поколения». Даже те, кто уехал в Чечню. Жизнь, в общем, началась тогда в предлагаемых обстоятельствах. Сейчас эта такая историческая дистанция, которую уже можно проговорить, но ещё болит. Вот я и хочу, чтобы мы об этом говорили. Потому что по соседней России видно, к чему ведёт забвение.

Есть такое понятие в международном праве и академической среде – transitional justice, правосудие переходного периода. Его изучают, имплементируют на практике. Это когда в отношении большого количества человек происходило нарушение прав человека, вырабатывается комплекс мер по восстановлению истины, исторической справедливости. Это и суды, и публичный разговор, иногда репарации, покаяние, такой трансфер из бесчеловечности к новому общественному договору. В общем, всё то, чего в нашей общей истории не было.

Депортация чеченцев и ингушей унесла жизни в среднем каждого третьего. Представляете? Это как выстроить народ, всех подряд, без разбору, и выстрелить в каждого третьего, не взирая на его возраст, гендер и заслуги. А остальных отправить жить дальше. Причём жить жизнью, наполненной тяготами и лишениями. Я разговариваю с историками, и многие говорят, что несмотря на сложную историю чеченского народа, именно депортация изменила нас сильнее всего.

Но речь ведь не только о чеченцах. В Советском Союзе репрессии, массовые депортации, устрашение, подавление было политическим инструментом. И чтобы понимать, кто мы, как мы здесь все собрались и наследниками и наследницами каких событий мы являемся, нужны в том числе и такие проекты, как эта выставка. Только в Казахстан было сослано несколько миллионов человек.

Если вы «посетите» выставку, вы увидите там много личных историй, свидетельств больших исторических событий и часто – трагедий. Это возможность посмотреть на нас со стороны, рассказать друг другу и миру (выставка на двух языках). И за каждой из этих историй – чья-то судьба, чья-то любовь, печаль, жизнь, семья – будь то банка огурцов, прабабушкин браслет или кукла из воспоминаний. И ты бродишь среди этих музейных экспонатов и понимаешь: ты частью тоже соткана из них.

Фотографии и эскиз предоставлен автором материала