Ольга Султанова:

«В этом мире нет нормальных людей – мы все с особенностями. Исключений нет»

24 января 2019

Тем не менее «Действие буквально» – это восемь театральных профессионалов и десять непрофессиональных актёров с особенностями развития. У половины – синдром Дауна, у половины – РАС (расстройство аутического спектра). 

— Есть направление в театральной сфере, которое называется «социальный театр». Вообще, это театр для непрофессионалов, некие коллаборации, происходящие с участием театральных специалистов – актёров, режиссёров и так далее – и обычных людей. Например, в советское время были клубы, где взрослые люди после работы занимались театром. Или, например, социальным театром может быть проект, где профессиональные актёры выпускают спектакль с воспитанниками детских домов.

Так вот, инклюзивный театр – часть театра социального. На одной сцене, в одном пространстве на равных существуют профессиональные актёры и люди с особенностями развития: ментальными или физическими. 

— И зачем такой театр нужен нам? Нам – зрителям, и нам – просто людям.

— Непрофессиональным актёрам инклюзивный театр нужен, как мне кажется, потому, что это в первую очередь социализация, полноправное существование в социуме. Профессиональная часть труппы находит что-то своё. Если поговорить с каждым из наших актёров, то уверена, они скажут, что это абсолютно новый опыт и понимание, что театр, да и жизнь в целом не такие, какими они их себе представляли.

Нам как зрителям это нужно для того, чтобы продолжать создавать инклюзивное общество. По наблюдениям, многие, кто приходят на перформансы, изначально испытывают жалость. Это чувство считается привычным и нормальным, когда условно здоровый человек взаимодействует с человеком, у которого есть какие-то особенности развития. Но это не норма! Жалость – это не инклюзия. Инклюзия – это когда чувство равноправия у тебя внутри. И это даже не толерантность. Просто вдруг ты понимаешь, что тот, кто стоит перед тобой, – абсолютно такой же, как ты. Вот это очень важно.

После открытых уроков зрители часто говорили: «Вы знаете, мы думали, что сейчас придём и будем плакать, а вы тут, оказывается, искусство делаете». Конечно, мы занимаемся театром! Мы всегда об этом говорим.

— Да, конечно, как и любой театр. У театра в принципе существует просветительская функция.

— Мне кажется, у инклюзивного театра это получается лучше. Когда я прихожу в обычный среднестатистический театр и смотрю обычный спектакль, никаких осознаний не случается. Старые сюжеты, примерно то же самое прочтение, что и 20 лет назад, и разговоры о вечном. А инклюзия показывает, насколько разным и при этом нормальным может быть мир.

— Если ты как зритель смотришь хороший спектакль, то всегда выходишь после него другим человеком. Не один раз так было, когда благодаря хорошему спектаклю у меня менялось сознание на 180 градусов и я говорила: «Вот это да!», вбирая в себя новый опыт.

— Но это хороший спектакль. У нас с ними напряг, как мне кажется.

— Я говорю о спектаклях, прежде всего, имея в виду мировой рынок. Казахстан просто маленький, и выбор здесь меньше, но тем не менее он есть. Поэтому для местного зрителя инклюзивный театр будет чуть больше довлеть за счёт специфики. И то не всегда. Ну и ещё потому, что это единственный подобный проект в стране. Есть, конечно, например, в Семее театр-студия «Четвёртая стена», где Инна Семененко занимается с детьми с особенностями. Но лабораторного подхода и такого масштаба нет ни у кого. Плюс мы работаем со взрослыми людьми – всем непрофессиональным актёрам больше 23 лет. Аналогичных проектов нет потому, что никто не знает – как это делать. Да никто и не задавался такой целью, никому это не нужно. И это опять вопрос к инклюзивности общества – люди не понимают, зачем такие проекты нужны.

— Всё началось в 2015 году, когда я увидела спектакль «Язык птиц» театрального режиссёра Бориса Павловича. Он меня заинтересовал, потому что до этого я никогда не сталкивалась с инклюзивным театром. «Неужели и так тоже можно?» – думала я. А в мае мы поехали в Эдинбург, где на фестивале была отдельная программа по социальному и инклюзивному театру. Я насмотрелась и загорелась сделать лабораторию на фестивале «Откровение», который тогда проводила. Поскольку фестиваль – это площадка для новых начинаний, можно что-то провести и посмотреть, как на это будет реагировать рынок. Мы сделали эту лабораторию, куратором стали тот самый Борис Павлович и театральный художник Ксения Перетрухина. После большого мастер-класса родители подходили и просили: «Пожалуйста, пусть у нас это появится». Это был 2015 год.

Потом полтора года, до февраля 2017-го, я вела переговоры с фондом «Сорос», где один из принципов поддержки проектов – это создание условий для равного существования людей. В итоге он поддержал лабораторию, после которой в течение полугода в «Сорос» поступили ещё пять заявок от разных фондов на создание инклюзивных спектаклей. Тогда мы поняли, что это большой прогресс и что рынку это действительно нужно. Потом был написан проект полугодовой программы. С декабря по февраль мы занимались с людьми с нарушениями зрения и слуха. И позже, в феврале 2018 года, вернулись к работе с ребятами, у которых особенности ментального развития. Мы изначально понимали, что нужно много времени на выпуск спектакля, и по рекомендации Бориса Павловича, который продолжает быть куратором, поняли, что это минимум год. Поэтому после окончания полугодовой программы, с сентября 2018-го, запустили годовую лабораторию. И вот мы здесь. 

— То есть этой осенью выйдет спектакль, верно?

— Мы хотим выпустить его в октябре. И пока планируем показать промежуточный результат в апреле, а в октябре выпустить полноценный продукт. Но это только планы. На самом деле ничего нельзя планировать, потому что мы живём в процессе. Одно точно могу сказать – 31 января в 19:30 мы будем показывать перформанс SPECTRUM в пространстве «Трансформа». Приходите.

— Знаешь, не могу сказать, что было очень много желающих. Изначально было пятнадцать ребят, сейчас осталось десять. Сейчас это полноценная команда, все участники которой могут свободно взаимодействовать. Но на начальном этапе это всё выяснялось в процессе – у кого-то от длительного близкого контакта проявлялась агрессия, например. И мы понимали, что этот человек не готов быть в лаборатории. Потому что мы никого не лечим – мы занимаемся искусством, и все пашут на равных.

— Полтора года – это очень большой срок. За это время ты наверняка поняла, как сделать так, чтобы подобные проекты не превращались в «цирк уродов», призванный отбить грантовые деньги...

— Точно могу сказать, что в таких проектах нужна большая образовательная часть и инфраструктурность. Нужны проекты, которые будут разрабатываться на срок не меньше, чем полгода. И чтобы они учитывали специфику и бэкграунд всех участников труппы. У нас, например, есть профессиональные актёры, фотографы, художники. И каждый вносит что-то своё в процесс. Ещё важен международный обмен опытом. Чтобы приезжали зарубежные преподаватели – люди, которые точно лучше тебя знают, что тут делать, и могут поделиться своим опытом. Мы привозили кучу преподавателей и будем ещё привозить, чтобы с уверенностью сейчас говорить, что наши актёры ещё и профессиональные педагоги и тренеры для непрофессиональной части команды. И только так, учась у других, можно чего-то достигнуть.

Проблема всех «инклюзивных спектаклей», которые есть в Казахстане (в некоторых реабилитационных центрах и при некоторых фондах есть драмкружки – именно так они до сих пор и называются) в том, что они как раз и есть «цирк с уродами». Это ужасное словосочетание, очень печальное и хлёсткое, но по-другому даже не знаю – как это назвать. Люди не уделяют внимания образованию. Они считают, что можно просто так взять и поставить «Золушку». Что один Шекспир или братья Гримм – это веское основание для того, чтобы назвать это спектаклем. Такой подход – грубейшее нарушение прав людей с особенностями развития. И вдвойне грубейшее нарушение для тех, кто занимается их реабилитацией. Потому что они как раз знают специфику поведения своих подопечных. Так почему же они так делают? Мы существуем на сцене в бесконечном процессе. И в лаборатории совершенно другое взаимодействие актёров. Здесь нет главных действующих лиц, полностью горизонтальное существование в пространстве.

Ещё одна очень важная вещь, которую мы хотим через проект внести в общество как дефиницию: арт-терапия и инклюзивный театр – это две кардинально разные вещи. Арт-терапия происходит от фразы «Я тебя лечу. Я ввожу тебя в зону комфорта, где ты будешь делать то, что ты умеешь». Арт-терапия – хороший инструмент для социализации, но там всё происходит достаточно медленно. Инклюзивный театр, напротив, выводит человека из зоны комфорта, и, как ни странно, социализация случается гораздо быстрее. Сейчас мы это точно знаем и видим.

— Понимание, что в этом мире нет нормальных людей – мы все люди с особенностями. Исключений нет.

— Печальные новости для тех, кто считает себя нормальным.

— Ну, знаешь... Норма – это очень условное понятие. Так же, как и правда – у всех она своя. Тысячи параллельных реальностей, в которых живут люди, думая: «Уж в моей-то жизни всё нормально и всё правдиво». Но это субъективная оценка, которая не несёт в себе здорового объективизма. То же касается нашего существования в социуме. Вот у меня, например, есть особенность – всегда есть только зелёные яблоки. Или при любой погоде спать под одеялом, завернувшись «в конвертик». Это же особенность? Для того чтобы быть особенным, не обязательно нужны ментальные или физические нарушения.

— А как «Действие буквально» поменяло тебя как человека, чьё имя одним из первых приходит на ум, когда речь заходит о казахстанском театре?

— Я начала проще относиться ко всему – и к профессиональной деятельности, и к социальной жизни. Я горжусь тем, что этот проект – единственный в Казахстане, который делает такое большое дело и продолжает работать. У нас появился меценат – с января все без исключения будут получать зарплаты. Сейчас снова подключается фонд «Сорос», благодаря которому мы и встали на ноги и годовую лабораторию смогли запустить. Я горжусь тем, что сложилась такая команда. Когда не спишь ночами и работаешь над проектом, всегда страшно – получится он или нет. А тут 20 человек, которые нашли в жизни что-то новое. И видеть их горящие глаза – большая награда. Конечно, будет здорово выпустить спектакль, сделать востребованный продукт и увидеть глобальные изменения, которые произойдут со зрителем. Но те изменения, которые есть сейчас, – уже потрясающие. Те, кто не разговаривал – разговаривают. Те, кто был сильно в себе замкнут – раскрываются с таких сторон и граней, с которых никто не ожидал. И это очень важно. Даже важнее всего остального.

— Это удивительно. И действительно очень важно. Как могут другие неравнодушные люди помочь проекту?

— Мы запустили краудфандинговый сбор средств. Собираем два миллиона тенге – не такая уж и большая сумма для социального проекта. В неё заложена часть средств, обязательных к выплате участникам труппы за выпуск спектакля. Я не знаю других проектов в сфере культуры, где были бы подобные вознаграждения. А также оплата световой и звуковой аппаратуры, покупка реквизита, создание декораций и костюмов. Краудфандинг, помимо сбора денежных средств, нужен и для того, чтобы зрители почувствовали свою сопричастность к созданию спектакля, а в перспективе и инклюзивного общества. Создать что-то вместе и видеть – как со временем мир меняется от этих изменений к лучшему – большая награда.