Исповедь о депрессии: я постоянно думаю о своём прошлом. Меня били оба родителя 

Орнелла Нуэн

7 декабря 2021

Полтора года назад я погрузилась в очередной затяжной эпизод клинической депрессии и никак не выйду. Раньше я получала между полугодичными эпизодами хотя бы пару месяцев на отдышаться, когда хоть немного полегче – когда тоже депрессия, но лайтовая версия – а в этот раз был просвет на неделю, и всё.

Такая депрессия, когда с самого пробуждения всё тело болит и боль притупляется только два часа спустя; когда день начинается с «Ну почему ж я до сих пор не сдохла»; когда хватает сил, чтобы помыть три тарелки, а потом нужно разбитым лечь отдыхать как после десятикилометрового пробега; когда несколько месяцев бессонницы с несколькими часами сна в день сменяются периодами нескольких месяцев запойного сна по 12 часов; когда невозможно даже читать, потому что падает концентрация, скорость чтения и способность усваивать прочитанное: по три раза перечитываешь один абзац и всё равно понимаешь только половину. И так день изо дня, день изо дня, день изо дня.

Если я держусь «молодцом», то сквозь боль выползаю из кровати и что-то делаю с утра по мелочовке, типа помыть посуду. Потом в каком-то беспамятстве лежу – иногда под звук телевизора, и нередко не понимаю даже, что происходит на экране, потому что постоянно отвлекаюсь на тревожные мысли.

А с утра снова держусь «молодцом» и сквозь боль выползаю из кровати… Иногда, когда совсем рвёт на части, я выпиваю. Раз в несколько месяцев, полгода. Но выпиваю крепко. И тогда я вся такая навеселе иду танцевать во двор в три часа ночи и говорю в небо: «Айнанэнанэ, не возьмёте меня, суки, так легко, я ещё поживу, я ещё станцую!» Но эффект алкоголя не длится долго, увы. И тогда приходится выбирать: умирать от депрессии или стать алкоголичкой и умирать в запое? Я пока что выбираю умирать в трезвости. Хотя за следующие пять лет ручаться не буду. И в какой-то момент таких потугов жить вопреки я начинаю проваливаться в кроличью нору вопросов: почему я? сколько можно? неужели я никогда не стану здоровой? и вот такой всегда будет моя жизнь? что лучше: такая жизнь или смерть, вообще? в каких странах разрешена эвтаназия для больных депрессией? кто виноват в моём состоянии? Большую часть дня я начинаю думать о своём прошлом и плакать почти каждый день. Настоящее не существует. А светлое будущее всё никак не наступает.

Если на большинство вопросов ответа нет или он не внушает надежды, то на вопрос «Кто виноват?» ответ нашёлся в процессе длительной психотерапии. Виноваты жестокие методы воспитания.

За этой мыслью обычно следуют противоречивые чувства, хотя я уже давно с благословения психологов разрешила себе ненавидеть маму, когда в очередной раз планирую свести счёты с жизнью. Отец при этом средневековом воспитательном процессе тоже присутствовал и иногда даже участвовал, но почему-то к нему нет такого негатива.

Во время эпизодов ненависти я нередко спорю с собой и пытаюсь найти хорошее объяснение произошедшему, чтобы хоть как-то успокоиться. Я пытаюсь увидеть в родителях людей, которые искренне не понимали, как иначе можно воспитывать: в том числе и потому, что общество не уделяет этому вопросу достаточно внимания и сегодня. До сих пор много кто говорит, что бить детей – это нормально. Вон же какие мы все зато нормальные и хорошие выросли…

И люди, которые в длинных очередях в ответ на малейший дискомфорт начинают вести себя очень агрессивно, – тоже нет. И люди, которые словесный спор могут легко перевести в мордобой, – тоже нет. И другие, которые из-за побоев в детстве скатываются в алкоголизм во взрослом возрасте, – тоже нет. И если я, будучи доведённой до отчаяния, просто съезжу на эвтаназию, то те, кто останется и продолжит жить согласно кредо, что насилие в адрес детей – это норма, они продолжат весь этот зловещий цикл. Наше общество продолжит быть таким, как сейчас: будет много агрессии.

Меня били оба родителя, но папа редко, чаще по просьбе мамы. Меня регулярно оскорбляли, на меня орали, матерились на меня. Дважды мама била кулаком по лицу, уже взрослую. Оба бывшие спортсмены, а это особая категория людей в плане суровости и требований к детям. Я не хочу в деталях обсуждать все обиды. Это не вендетта и не сведение счётов. Расскажу только про некоторые случаи, которые глубоко отпечатались в памяти.

Меня били примерно с четырёх лет: обычно ремнём, изредка просто рукой по заднице, очень часто мама таскала меня за волосы. Она вцеплялась в меня и могла проволочить так из одной комнаты в другую, мотала мной вверх вниз и из стороны в сторону. До сих пор помню, как лет в десять нашла за диваном два клока собственных волос и не смогла понять, что я чувствую на этот счёт. Просто тупое онемение. Это происходило регулярно. Она даже любила пошутить потом, что вон зато какие у меня густые волосы растут – массаж головы повлиял положительно.

Хотя били меня лет с четырёх и до лет тринадцати регулярно – думаю, несколько раз в неделю – почему-то ярко запомнились только некоторые случаи: всё остальное размыто, просто били и били, просто помню, что часто плакала. Помимо клоков волос, есть два других ярких эпизода, стоящих упоминания.

Мне лет пять. Мы находимся в доме бабушки, самой бабушки не стало несколько лет назад. Я стою в её бывшей спальне. На окне вместо штор почему-то висит бежевое хлопковое покрывало с белыми розами. Время близится к закату, потому что покрывало светится красивым оранжевым цветом. Передо мной стоит мама, а в руках у нее – тонкий чёрный лакированный ремешок, под змеиную кожу. Такие тонкие ремни бьют в разы больнее, чем широкие. Я в трусах и футболке. Она бьёт меня по голым ногам, бьёт сильно и много раз, пока на правой ноге не лопается кожа и не начинает бежать кровь.

Я не помню, что она говорила мне в тот момент. Не помню, кричала ли она. Не помню, каким было её лицо в сам момент, когда она била. Я только помню, что когда кожа на ноге лопнула и она увидела кровь, она мгновенно успокоилась и равнодушно вышла из комнаты. Вот так, просто, как по щелчку пальцев, успокоилась и перестала бить. Она не пожалела меня, не извинилась, а просто мгновенно успокоилась и пошла на кухню дальше заниматься делами.

Вспоминая этот эпизод, я думаю, что это не поведение утомившейся женщины, которая в приступах гнева не умела себя контролировать. Это поведение человека, который нашёл себе маленькую боксёрскую грушу, на которой можно было безнаказанно срывать злость. Но когда я поднимаю с ней разговор о том, что она не имела права так себя вести, я обычно слышу: «Я просто сильно уставала. Я же очень много работала. Мне пришлось молодой девчонкой взять двух племянников-подростков, чтобы не отдать их в детдом. У тебя были самые лучшие игрушки, одежда, еда. Ты выросла в полной семье. Тебя возили часто за границу. Ты училась в лучших местах. На что ты вообще жалуешься?»

Если судить по вот таким, экономическим, критериям, мы действительно были благополучны и обеспечены до зубов. У меня не было девяностых, о которых все говорят, – мы жили богато, в Медеуском районе, часто ездили в Эмираты, у меня была большая коллекция Барби, я ходила в бывший совминовский садик, а потом в хорошие школы и университеты. Но моя похеренная за это время психика не может приклеить на себя пластырь в форме поездок по заграницам и дипломов и волшебно этим исцелиться. Я бы променяла все эти блага из прошлого на детство без агрессии и здоровую психику.

Мне снова лет пять, мы дома в своей квартире, белый тюль развевается на ветру, дверь балкона открыта – значит, погода за окном тёплая. Мама снова за что-то ругает, а потом идёт к шкафу и достаёт плетённый из серебристой проволоки ремень, который только-только купила в Дубае. Я ещё в момент покупки напряглась, зная, что и он может пойти в ход однажды. По сей день никогда не видела такого второго. И вот я вижу, какой именно ремень она взяла, и мгновенно обрушиваюсь на пол перед ней с визжащей мольбой не бить меня. Я не помню, чтобы перед кем-то стояла на коленях до этого, а тут инстинктивно бросилась на пол, как если бы всегда знала, как вымаливать пощаду. Помню этот жуткий, пронзительный страх от незнания, больно ли, когда бьют чем-то металлическим. Она не била меня в тот раз, мольба сработала – она только пригрозила, чтобы я себя вела нормально, а то быстро решит эту проблему. Ещё пару раз в жизни она меня им пугала, но бить так и не била. А потом этот ремень куда-то благополучно исчез из нашего дома.

Был ещё отцовский армейский ремень со звездой на пряжке – тот был моим самым любимым, потому что был широким: от него было больно меньше всего, от него оставались красивые белые вздутые полосы на коже. Я после него обычно даже не плакала.

Пока я описывала эпизоды насилия, внутренняя гнида начала вопить: «Ой, и всё, Орнелла? Тоже мне устроила трагедию! Других детей вон швыряли об стены!» Об стены меня и правда никто никогда не швырял. Я даже думаю, что отхлещи меня ремнём и оттаскай за волосы уже взрослую, я бы встала, отряхнулась и пошла. А вот мне-ребёнку постоянный стресс от регулярного физического наказания дался слишком тяжело. Мне было четыре, мне было пять, мне было шесть, мне было семь, мне было восемь, мне было девять…

Последние года два во время нервных срывов, находясь на грани самоубийства, я не выдерживаю и шлю маме эсэмэски, полные обвинений и ненависти, – мне становится на каплю легче.

Нередко вместо сожаления о случившемся я слышу от неё «Мало била, вон какой ты мразью выросла» – и тогда наш разговор принимает драматичные обороты со взаимными проклятиями, матами и обоюдными пожеланиями сдохнуть.

Изредка она искренне просит прощения, и тогда злость во мне притупляется и я ей даже сочувствую. А иногда она просит прощения, но только потому, что ей одиноко, и в процессе разговора выясняется, что это просто манипуляция в личных целях. Тогда я снова испытываю отвращение.

Ещё я слышала более оригинальное в ущербности извинение: «Моей ошибкой было не понять, насколько чувствительным ребёнком ты была». Стоит ли объяснять, что за этим последовал скандал?

И сестра моя двоюродная, видимо, тоже придумала побои. И брат, наверное, тоже. И то, как после одного из ярких случаев агрессии в их адрес моя семнадцатилетняя сестра, забрав шестнадцатилетнего брата, ушла с ним вместе жить в детдом. Ушла из жизни с дорогими подарками и вкусной едой в неопределённость жизни в детском доме. Меня, девятилетнюю, забрать не могла, так как я была родным ребёнком. И вот когда я слышу, что я всё просто придумываю, я ненавижу её сильнее всего. Потому что получается, что вот это всё, моя болезнь и моё нынешнее состояние, – это вообще всё просто так, беспричинно.

Я уже много лет не близка с матерью – мы обычно списываемся раз в несколько месяцев, иногда и вовсе не общаемся по полгода, по году. Когда я приезжаю в Алматы раз в несколько лет и она хочет обнять меня и поцеловать, я чаще всего отталкиваю её, потому что мне противны её касания и нежность. Для неё это больно – она говорит, что я чёрствая дочь.

Наши отношения были отравлены нашим прошлым, и я не знаю, станут ли они когда-либо здоровыми. На данный момент у меня нет на это ни сил, ни желания – мне бы самой расхлебаться. Я только знаю, что пока она искренне не научится брать ответственность за свои поступки, это точно невозможно. А также вряд ли это возможно, пока я не излечусь от депрессии, – мне трудно не винить её за происходящее и не испытывать злости на неё.

Мне тяжело потому, что мне приходится выставлять свою маму в таком свете. Я знаю, что если она это прочитает, искренне будет переживать, будет рыдать, у неё будет истерика. Я не преследую цели сделать ей больно. Ради справедливости скажу, что у неё много хороших качеств: она многим знакомым помогала деньгами и одеждой, мы вместе с ней спасали животных. Она не проходила мимо, если кого-то обижали (какова ирония). Но одновременно с этим она была жестока к нам. Возможно, это была распущенность и неумение контролировать свой гнев дома. У неё тоже было непростое детство: моя бабушка провела раннее детство на оккупированной фашистами белорусской территории (на её глазах убивали), а дедушкина семья сильно голодала во время войны, и это наложило у обоих отпечаток и на то, как они воспитывали потом маму. Но оправдание ли это? Думаю, что она должна была понять по нашим слезам, что её реакции чрезмерны и она слишком жестока – надо было обратиться к психологу. Были ли они в девяностые – другой вопрос.

А ещё я хочу сказать вам, что все эти песенки про одиноких мамонтят с детства приносили мне много грусти. В нашем обществе есть культ матери, и такие, как я, чувствуют себя изгоями. Лет до 18 я никому даже не рассказывала о том, что происходит дома.

И несмотря на то, что я испытала весь этот пиздец сама, я настолько свыклась с произошедшим и у меня так снизилась чувствительность к насилию, что вплоть до 19 лет тоже жила с мыслью, что бить детей в целях воспитания допустимо. Гипотетических своих я бы не стала бить никогда. Но в целом как будто нормально. Искренне так считала, и это притом что в 18 лет я уже попыталась отравиться снотворным и меня откачивали в скорой. Это притом что я запросто могла завестись и начать сильно переживать по поводу, который не приводил других в отчаяние. Это притом что я гипертрофированно реагировала на любую агрессию и несправедливость и могла за пару минут разогнаться от состояния дзена до состояния «Халк зол». Но я не могла сложить два и два. Для меня это были всё как будто разрозненные факты моей биографии и всего лишь особенности моего темперамента. Я не помню, что стало поворотной точкой, когда я приняла, что случившееся со мной ненормально и что оно до сих пор влияет на меня. Кажется, это были книги по психологии и статьи в журналах, которые открыто обсуждали проблемы таких вот карательных методов воспитания.

Мерками внешних показателей я до сих пор «нормальный» человек: школу окончила с золотой медалью, окончила музыкальную школу, говорю на нескольких иностранных языках, окончила КИМЭП с хорошим баллом, создала семью с неабьюзивными отношениями. Но какое это всё имеет значение, если, просыпаясь утром, я не хочу жить последние лет семь? Если моё тело разваливается на части, болит и нетрудоспособно? Если я не способна больше дружить? Если психика постоянно выкидывает новые кульбиты и я стала асоциальной? Кому были нужны эти «достижения» такой ценой?

Зачем я всё это написала? В первую очередь, чтобы было больше информации о последствиях физического наказания. Я знаю, что таких, как я, много. Я встречала их, говорила с ними. Почти у всех проблемы с построением социальных связей. Многие страдают от депрессии и генерализованной тревожности. И некоторые даже не понимают, что дело в пережитом насилии, что это оно стало триггером для болезни – как девятнадцатилетняя я, которая ещё не начала читать статьи и книги по психологии.

Можно было бы опубликовать и анонимно, чтобы не навлекать негатив ни на кого, но эта личная история – большая часть меня, даже если бы я предпочла иначе. И от этой части я не могу откреститься. К тому же многие анонимные истории читаются как какая-то выдумка редакторов и теряют свою силу.

Отчасти я пишу это ещё и как исповедь. Я чувствую, что уже хожу по очень тонкому льду. Я чувствую, что могу провалиться, могу утонуть. Всё чаще я – уже не я. Всё чаще депрессия поглощает меня полностью: не осталось ни моего настоящего характера, ни моего взгляда на жизнь. Больше почти нет позитивных эмоций, больше нет радости. Во мне всё больше отчаяния, всё больше боли. Всё большее количество посторонних видят меня в слезах и психующей. Я больше не способна подпускать к себе близко: потому что люди, увидев меня такой, заклеймят «странной», «нервной» – так было не раз, а я тяжело потом переживаю их слова. Для меня теперь человеческий контакт – почти всегда источник тревоги и боли. И если однажды депрессия разрушит меня полностью, пусть хотя бы будет эта статья, в которой запечатлено моё сопротивление болезни.

Это эссе – не крик о помощи. Мне помогут только хорошие антидепрессанты и только я сама. Это эссе – просьба.

Пожалуйста, если вы не враги собственным детям, не бейте их ни за что и никогда. Ни за порванные на коленках колготки, ни за опоздания, ни за четвёрки, ни за потерянные телефоны, ни за то, что они кому-то нагрубили. Сумейте выстроить свой авторитет не через страх. Обращайтесь к специалистам, если не справляетесь сами. Ваши дети никогда не забудут вашу жестокость, даже если простят. Они будут любить вас меньше, если не разлюбят совсем.

Пожалуйста, если вы видите, что ваши друзья, родственники или знакомые бьют своих детей, сделайте им замечание. У вас больше авторитета в их глазах, чем у ребёнка, – кто-то задумается, а кто-то испугается.

Пожалуйста, если вы видите, что прохожий бьёт своего ребёнка на улице, сделайте ему осуждающее замечание. Или хотя бы скажите доброе слово этому ребёнку, чтобы он понимал, что происходящее с ним ненормально и бывает по-другому.

Пожалуйста, если вы сами испытали физическое и эмоциональное насилие в детстве, обращайтесь к психологам как можно раньше. Я пришла в психотерапию в 21 и, судя по моему состоянию сейчас (в 30), пришла слишком поздно. Если вас били, но у вас вроде бы как всё нормально – знайте, что вы в группе повышенного риска впасть в депрессию в ответ на стресс уже во взрослой жизни.

Пожалуйста, не верьте своим родителям, если они скажут, что всех бьют и били, и это ничего. Вам разрушат психику и подорвут здоровье. Будьте готовы, что они могут сказать, что вы всё преувеличиваете или всё придумываете – это нередкое явление, когда абьюзивные родители «забывают» и отрицают. Они не хотят брать ответственность за произошедшее.

Пожалуйста, если вы несовершеннолетний, и вам приходится жить с родителями, и вас бьют и унижают – эмоционально дистанцируйтесь. Ведите дневник, фиксируйте ссоры, записывайте, как чувствуете себя после эмоциональных встрясок. Если это безопасно, снимайте родителей на телефон: абьюзеры иногда боятся, что знакомые узнают их с этой стороны. Если боитесь спровоцировать этим гнев, записывайте ссоры втихаря на диктофон. А если нет возможности, то повторяйте про себя «Скоро всё это закончится, и у меня будет другая жизнь – без побоев и унижений». И если совсем повезёт, то и без клинической депрессии.

Пожалуйста, если вы столкнулись с кем-то, кто в депрессии, и не разбираетесь в биохимических процессах, воздержитесь от советов. И от оценок тоже. Люди в депрессии – не слабые, не безвольные, не страдают от безделья: чтобы продолжать жить вот так, вопреки физической и эмоциональной боли, требуется много мужества и силы. Застыдить и высмеять человека из состояния депрессии в состояние цветущего здоровья ещё никто не сумел – а вот добить вполне можно. Лежачих не бьют.

А всем остальным, кто хочет изучить тему подробнее, с научной точки зрения, я советую лекцию именитого профессора Гарвардского университета Роберта Сапольски. Она так и называется – «Депрессия».